Дорожная карта антропологии движения

• Работа выполнена по проектам: «Истоки и традиции уральских культур: пространственно-временная динамика» (12-П-6-2016) в рамках Программы Президиума РАН «Традиции и инновации в истории и культуре» и «Границы и перекрестки урало-сибирского пространства: сценарии этнокультурного взаимодействия (XVII–XXI вв.)» (12-С-6-1005) в рамках Программы межрегиональных и межведомственных фундаментальных исследований 
• Выходные данные статьи: Головнёв А. В. Дорожная карта антропологии движения // Уральский исторический вестник, 2012, № 2(35). С. 4–14.

Сразу после выхода «Антропологии движения» и первых откликов на нее[1] стало понятно, что обширный диапазон и потенциал этой методологии предполагает навигацию ее дальнейшей разработки. Ряд перспектив, включая соотношение функций методологии и технологии, был рассмотрен в докладе на Президиуме РАН.[2] В этом измерении идет поиск ответа на вопрос: насколько антропология, история и гуманитарные науки вообще адекватны происходящей информационной революции? Как в век Просвещения наука отняла у религии монополию на знание, так сегодня эту монополию у науки на наших глазах отнимает информационная империя по прозвищу WWW. Сегодня для утоления жажды открытий можно не грызть гранит науки и не пускаться в кругосветное плавание, а кликнуть нужное открытие (в меню открытий) щелчком мыши. Просвещение-2 означает новую ступень секуляризации и демократизации знания, а также обновление ментальной индустрии: методология добычи знаний дополняется технологией их переработки и реализации. В гуманитарный цех науки пришел сметливый менеджер, чтобы описать имущество и наметить бизнес-план оборота и конвертации активов. Между тем среди этих активов есть те, которые не только обладают завидным ресурсом, но имогут полноценно работать только по специальным научным технологиям. 

Реальным гуманитарным активом представляется антропология с ее тотальной обращенностью к человеку. Гуманитарный капитал антропологии приносит прибыль науке и обществу при условии его живого обращения в фазах (1) методологии получения знания из реальности и (2) технологии возвращения обработанного знания в реальность. Наука жизнеспособна, если механизм черпанья-возвращения отлажен, не замыкается на «вводе данных в научный оборот» (как любят выражаться диссертанты), а обеспечивает перевод этих данных в «человеческий оборот». Методология и технология работают в связке, питая друг друга, обеспечивая прямое сообщение науки и жизни. Разрыв этой связки летален для науки. Поэтому разделение научных знаний на фундаментальные и прикладные, как это сложилось в эпоху модерна, выглядит анахронизмом. На гуманитарные науки распространяется тезис Р. Кирхгофа «Нет ничего практичнее хорошей теории», выраженный на свой лад антропологом Б. Малиновским: «Если теория истинна, то она одновременно является и прикладной». 

В антропологии движения связка методология–технология обеспечивается тремя принципами: (1) человеческое движение во всех его вариациях, от физического до виртуального, от исторического до проектного, рассматривается через актуальный алгоритм мотив–решение–действие; (2) в прошлом и настоящем главный интерес представляют истоки, а не итоги, что существенно ближе к жизненным реалиям, чем «суд над прошлым»; (3) сами по себе инструменты и приемы исследования выработаны в динамике (ментальности номадизма, языке кинематографа), выражающей и выявляющей моторные жизненные смыслы и ценности.

Сессия «Антропология движения» в рамках IX Конгресса этнографов и антропологов России[3] открыла впечатляющий спектр созвучных и сопричастных тем, от земной гравитации до дрейфа идентичности. Безбрежность одновременно окрыляет и пугает, и для вывода методологии-технологии на рабочую мощность необходимо определить ключевые направления ее апробации и разработки. Эту «дорожную карту» (пользуясь удобным для антропологии движения понятием) можно представить как путь-монтаж, в котором одни участки уже пройдены, другие обследуются, третьи лишь угадываются. В монтаже сочетаются направления: (1) феноменология, (2) моторика, (3) мотивационизм, (4) визуализация, (5) навигация. 

Феноменология 

Это направление предполагает согласование наблюдений и гипотез антропологии с данными о движении других наук, прежде всего естественных. Речь идет об определении общих концептуальных позиций, инструментария, компаративного поля в изучении природы движения. В естественных науках концептуализация движения не менее противоречива, чем в гуманитарных (достаточно вспомнить парадоксы Зенона и теорию относительности Эйнштейна), включая вечные вопросы об измеримости движения и грани между динамикой и статикой. Ознакомившись с «Антропологией движения», акад. В. Н. Чарушин обозначил в качестве сопоставимого феномена известное в стереохимии и общее для органического мира свойство хиральности (от древнегреческого «рука») — существование веществ в зеркальных формах (энантиомеров), подобно левой и правой руке.[4] Проф. Ю. Л. Войтеховский обратил внимание на обозначенную в кристаллографии зависимость распределения по группам Кюри (7 предельным и 32 точечным группам, содержащим оси симметрии бесконечного порядка): чем проще структура кристалла, тем выше его симметрия, тогда как органические вещества кристаллизуются в низкосимметричных сингониях. Эти замечания соотносимы с восходящими к Л. Пастеру и В. И. Вернадскому наблюдениями о грани между живым и неживым в проекции асимметрии/симметрии: для неживой природы характерна молекулярная симметрия, для органических веществ — выраженная асимметрия. В самом общем виде асимметрия оказывается характерной чертой органической динамики, симметрия — неорганической статики. Живое отличается от неживого едва уловимой неровностью, неуравновешенностью. 

Для антропологии движения эта естественнонаучная ассоциация значима (помимо очевидных биоантропологических параллелей) соотношением симметрии с покоем, порядком и устойчивостью, асимметрии — с движением, беспорядком и изменчивостью. Иногда она не вполне корректно распространяется на эстетическую дихотомию гармония/диссонанс (совершенство/несовершенство), хотя как симметрия, так и асимметрия по-своему гармоничны — в религиозной символике устойчивость выражена симметрией (например, креста, круга), в искусстве живость часто передается асимметрией (например, в импрессионизме).

Не повторяя сказанного ранее о явном (но, надеюсь, преодолимом) пристрастии науки к картинам статики, подчеркну, что в антропологии движения динамика и статика противопоставляются лишь для показа их переменности и диапазона промежуточных состояний. Речь идет не о замене статичных измерений динамичными, а о двухмерности. Оседлость, культурная локальность и другие проявления антропологической статики не только не исключают, но и предполагают адекватную динамику — номадизм и культурную магистральность. Всякое движение относительно, поскольку прерывается покоем (остановкой, сном, смертью и т. д.), как всякий покой прерывается и/или внутренне наполняется движением. Трудно сказать, в чем больше динамики — в короткой поэтической строке или беге на длинную дистанцию, в работе гончара или странствии паломника, в расчете полководца или галопе его конницы. 

Опыт естественных наук показывает, что оптимальной мерой движения выступает не расстояние, а энергия. В гуманитарном поле она далека от формализации: по-своему с ней перекликаются религиозные понятия мана (у меланезийцев), оренда (у североамериканских индейцев), кер (у африканских алуров), а в концептуальных построениях — асабия (ИбнХальдун), движущая сила (Г. Гегель, Ч. Дарвин, К. Маркс), обузданная энергия (Л. Уайт), пассионарность (Л. Н. Гумилев) и т. д. 

В гуманитарном поле «неровностью», критически значимой для движения, является человек-персона. Он создает отклонения, называемые в философии случайностями, в истории — ролью личности, в антропологии — персональной мотивацией. На фоне закономерностей они могут казаться частностями, но именно их маневр вызывает ситуативный крен, из-за которого начинаются лавины завоеваний или революций. Р. Том в математической теории катастроф обращает внимание на «единичные факты», «локальные процессы» и эпизоды резкой смены качества при плавном изменении количественных параметров (что диаметрально расходится с классической диалектикой перехода количества в качество).[5] 

Обществоведы предпочитают те «единичные факты», которые соответствуют социальному тренду, тогда как в частных вариациях видят не заслуживающие внимания погрешности. Традиционно ход истории наделяется высшим смыслом, заданным божьей волей или объективным законом развития, а исторические персонажи представляются исполнителями высшей воли. На самом деле редактором исторического смысла выступает сам историк, монтирующий факты так, чтобы в них выразилась доступная ему логика. М. Блок в свое время иронизировал: «Читая иные книги по истории, можно подумать, что человечество сплошь состояло из логически действующих людей».[6] 

В реальности не только и не столько логика истории руководит действиями людей. Применительно к современной практике принятия решений Г. Саймон предложил концепцию ограниченной рациональности, поскольку люди, во-первых, не наделены абсолютной рациональностью, во-вторых, при принятии решений руководствуются не здравым смыслом, а персональными устремлениями.[7] Именно частные отклонения — особенно в критический момент — играют решающую роль на сцене истории, напоминающей порой турнирную арену и даже игорный зал. 

Любая новация — отклонение от нормы, и лишь победа над прежней традицией делает ее «прогрессивной». В балансе устойчивости (традиций) и изменчивости (новаций) пристального внимания заслуживают сценарии потери равновесия и активации отклонения. При этом антропологии движения чужда абсолютизация понятий «традиция» и «новация», поскольку она разрывает живой ритм динамики и статики, в котором традиции могут выступать не тормозом, а источником, фильтром или трамплином новаций. Как показывает опыт (например, англичан, китайцев, японцев), этнокультурные традиции легко уживаются с технологическими новациями и даже выступают их опорой. Без них новации, особенно внешние, способны подавить или подчинить культуру.

Соотношение очагов традиций и потоков новаций, локальных и магистральных культур передается английской игрой слов root/route (корень/путь).[8] Подобное созвучие, возникшее на пересечении англо-нордического «корня» (rot) и французского «пути» (rute), можно истолковать как эхо колонизации Британии англосаксами и нормандцами (с последовательным схождением паронимов-антонимов) или просто эффект «рулетки» в наборе лексики. Так или иначе, корни и пути как символы социальной статики и динамики, локальности и магистральности, при различии их характера и траектории, создают целостность движения. 

Моторика 

Продолжая словарный экскурс, отмечу, что в английском переводе «антропологии движения» я чаще использую понятие movement, чем motion. В сходных по тематике англоязычных работах о путях и путешествиях обычно применяется motion,[9] тогда как movement больше употребим в контексте моторики и общественных движений. В этом выборе сработала не «рулетка», а предпочтение того из синонимов, который ярче выражает активность: если в motion преобладает «состояние», то в movement — «действие». 

Акцент на собственной активности, а не реакции на внешние обстоятельства,[10] не отменяет аргумента изначальной высокой мобильности прачеловека. Подвижность на уровне номадизма была изначальным свойством человека, инструментом адаптации, освоения мира и строительства культуры. Антропологических свидетельств того, что древний Homo, обитавший 2 млн. лет назад на Восточно-Африканском рифте, был выносливым бегуном, становится все больше, и прежняя недооценка этого обстоятельства сменяется размышлениями о решающей роли бега в эволюции человека.[11] До сих пор жители Восточно-Африканского рифта остаются лучшими природными стайерами планеты — спортсмены из Кении и Эфиопии прочно удерживают мировое лидерство в беге на длинные дистанции. Впрочем, и в других областях Африки обнаруживаются физические качества, впечатляющие не меньше олимпийских рекордов: например, в фильме «Путешествие человека»[12] упомянуты бушмены, которые бегом загоняют антилоп до изнеможения. Создается впечатление, что с праисторических времен очаг быстроты и выносливости остался на месте, а расселившееся по планете человечество замедлило свой бег, подыскав ему технические альтернативы (от метательных снарядов до транспортных средств). 

Африканский опыт показывает, что длинные ноги и выносливость в беге играют важную роль в контроле над пространством. Впрочем, длина ног, доныне культивируемая в эстетике, — лишь частность в человеческой моторике. Известно, что моторика развивается у человека сверху вниз: сначала ребенок учится контролировать движения глаз, а напоследок — ног. Человек как двигатель запускается с головы до пят, и эта последовательность отображается в системе контроля над пространством, где ходьба или бег играют служебную роль, выполняя «указания сверху». 

Конкурентным преимуществом Homo в биоценозе была не сила и красота ног, а сложный синтез моторики, включая телодвижения, психодвижения и социодвижения. Понятие «моторика» применительно к организму человека определяется как «двигательная активность». Для антропологии движения возможно расширение ее толкования как двигательной активности в духовном и социальном пространстве. Среди ее видов (или областей) в поле зрения антрополога оказываются биомоторика (телодвижения), психомоторика (техники индивидуального поведения), социомоторика (техники социального поведения). 

Антропология тела, обозначенная в «Техниках тела» М. Мосса, за последние десятилетия развернулась в обширное исследовательское поле. Проксемика Э. Холла определяет пространственное поведение и контактные дистанции.[13] Кинесика Р. Бёрдвистелла сфокусирована на анализе поз, жестов, мимики, интонаций — невербального параязыка, несущего на себе две трети коммуникативной нагрузки. Общение, например беседа, лишь на четверть состоит из новостей, а на три четверти представляет собой коммуникативный поток, поддерживающий систему отношений и включающий возрастные, сексуальные, статусные, ролевые, культурно-знаковые, ситуативные сигналы. Эти сигналы в основном передаются языком жестов и поз, состоящим из кинем (kineme, элемент движения вроде фонемы) и киноморфем (kinomorpheme, единица движения вроде морфемы). Поскольку жестикуляция и мимика обильны — только в области лица зафиксировано около четверти миллиона мышечных движений, — число кинем внушительно, при этом разнообразны не только жесты, но и их код в различных культурах. При обилии и внешнем сходствежестов ни один из них «не может быть признан универсальным символом».[14] Скептицизм оппонентов относительно корректности сопоставления набора кинем с алфавитом, а параязыка с вербальным языком,[15] не мешает кинесике набирать популярность и порождать новые подходы к изучению движения. 

За кинесикой последовали кантометрика(измерение песен) и хореометрика (измерение танцев) А. Ломакса. Анализ фольклорных песен (первоначально 4 тысячи песен 400 культур)[16] дал не только таксономию и картографию песенных стилей планеты, но и открыл песни и танцы как коммуникативное поведение, стиль которого соотносим с типом социальной организации, эротики, отношения к детям в различных культурах. Именно стиль (характер, ритмика, эмоциональная окраска) песни, а не ее мелодия и словесно-смысловое наполнение, обладает социальным воздействием. Ломакс, сам гитарист и исполнитель, уловил, что песня — «идеальное место связи культуры и коммуникации», а музыка — «общественный ритуал», хотя многим представляется интимным переживанием.[17] 

Экспансия антропологии движения в искусство естественна, поскольку касается эмоций. Знаменитый пассаж И. М. Сеченова о том, что смех ребенка, улыбка Гарибальди, любовная дрожь девушки и росчерк пера Ньютона в конце концов являются фактами мышечного движения,[18] при всей его категоричности, связывает эмоции с моторикой. Если в словосочетании «мышечное движение» сделать акцент не на «мышечном», а на «движении», то высказывание основоположника отечественной физиологии окажется кстати при осмыслении моторики как механизма передачи сигналов, наделения их чувством и преобразования в действия. 

Пространство моторики не ограничивается телом (биомоторикой). Образ души, ассоциируемый с психомоторикой, во всех культурах связан с движением. Например, у эвенков душа как субстанция жизни определяется словом эенмэтты — «перетекающая», «переливающаяся» (от эйэ, течение). Душа движется даже тогда, когда тело покоится, причем делает это нарочито динамично, будто в противовес статике тела: после смерти человека шаман перевозит его душу ханян на родовую реку, затем она превращается в душу оми и уходит в хранилище душ омирук в верховьях мифической реки, а оттуда — на землю, чтобы снова воплотиться в новорожденного. У восточных эвенков душа оми с возрастом превращается в душу ханян, а после смерти раздваивается на души оми и ханян, которые поселяются, соответственно, на звезде Чалбон и на втором ярусе верхнего мира.[19] 

Превращения и путешествия кочующих тунгусских душ показывают связь пространства действий с пространством целей и смыслов, а механизмом этих связей (психомоторики) оказывается кочующая душа. Пространство рассылки и согласования сигналов в психомоторике шире, чем в телесной биомоторике, и для их координации в некоторых культурах определяется несколько душ. Например, у хантов 5 душ (у мужчин), из которых одна связана с миром предков, другая — с жизненным миром, третья — с вращающимся небом, четвертая — с подземельем, пятая — с лесом. На мой взгляд, подобные «примитивные» картины точнее и ярче передают дизайн психомоторики, чем многие наукообразные конструкции. 

Движение сигналов в общественном пространстве (социомоторика) происходит через согласование (в том числе субординацию) персональных биопсихомоторик. Движение в этом измерении регулируется разнообразными социально-гуманитарными технологиями — религией, политикой, правом. Каждая религия по-своему организует поток сигналов в контролируемом пространстве, регламентируя цели, ритмы, ритуалы, мольбы, наказания. Все религиозные институты и заветы устроены для улавливания, подчинения и преобразования человеческой энергии. Религия замещает персональную психомоторику своими образцами и тем самым подчиняет ее. Например, китайский даосизм определяет себя как путь (Дао), покрывая собой движение и все пути — каждой вещи и всего мира. При этом Дао культивирует покой (путь к совершенству), представляя его целью всякого движения. 

Сходные технологии в политике и праве использует государство. В отличие от религии оно регламентирует не собственно движение (психомоторику), а пространство, в котором движение происходит. Нередко, правда, функции религии и государства смыкаются, как это случилось в России, и социомоторика объединяет все средства контроля, существенно сужая поле индивидуальной психомоторики. Тоталитарные режимы стремятся к контролю и даже замещению персональных схем психомоторики идеальными  типами социомоторики, устанавливая соответствующие моральные кодексы, уставы, режимы, эталоны. При этом, как и в кантометрике А. Ломакса, важен стиль, а не контент. Мало кто различает и критически анализирует смысл молитвы или присяги, находясь в ауре завораживающего религиозного или государственного ритуала. 

Мотивационизм 

В жизни о мотивах говорят много и часто, особенно при объяснении важных решений. Вокруг них вращаются размышления психологов и физиологов. И. М. Сеченов писал: «Жизненные потребности родят хотения, и уже эти ведут за собою действия; хотение будет тогда мотивом или целью, а движение — действием или средством достижения цели».[20] Но в истории мотивы не у дел — люди здесь делают не то, что хотят, а то, что им велят законы развития. В антропологии разнообразия больше, но и здесь человек изо всех сил соответствует нормам экзогамии или шариата, олицетворяет системы родства или мифоритуальную символику. Дом здесь не обитель счастья, а тип постройки или семиотический текст; недоразумений не бывает, юмор редок. 

В истории мотив — не факт и потому не годится в качестве кирпича знания, из которого строится наука. Более того, хотения существенно расходятся с реалиями, что методологично выразил премьер-министр России 1990-х годов В. С. Черномырдин в афоризме «Хотели как лучше, а получилось как всегда». Хотения действительно отличаются от свершений, и при обнажении мотивов выявляется тривиальный набор инстинктов и вожделений, каким-то чудом преобразуемых в коварные стратегии финансистов и торжественные позы политиков. 

И все же без них, базовых мотивов-инстинктов — голода и жажды, секса, агрессии-иерархии, самосохранения, стайно-стадности, — не формируются цели и не совершаются поступки. Все вместе они образуют мотив жизни — энергию, которая через механизмы психо-и социомоторики движет людьми, делающими историю. Соотношение инстинкта, потребности, мотива, мотивации, цели — область специальных исследований и увлекательных дискуссий.[21] Траектория мотива причудлива, но его энергия сохраняется даже тогда, когда он оборачивается своей изнанкой (подавленностью, словами З. Фрейда). Например, подавление сексуальности в некоторых конфессиях основано на мотиве сексуальности, который продолжает работать, даже будучи направлен на собственное обуздание. Сексуальная энергия творит чудеса превращений, принимая облик любви, вдохновения, романтизма, агрессии, зависти, юмора, реализуясь в искусствах, науках, войнах, политических конструктах, церемониалах и ритуалах, нарядах и моде, индустрии коммуникаций и развлечений. 

Антропология движения, стремясь добраться до истоков, жаждет мотивов и в этом измерении может быть охарактеризована как мотивационизм. В книге «Антропология движения» многие выявленные схемы и сценарии сориентированы на мотивацию, приближены к формату мотивационно-деятельностных схем. При этом обнаруживается, что базовые мотивы действуют в разных ритмах и режимах. Равномерный ритм голода/насыщения и жажды/утоления адекватен монотонной биомоторике. Секс со своим извечным азартом и риском, напротив, генерирует обширное пространственно-временное поле и синтезирует все виды моторики. Никакие другие мотивы не вызывают столь дальних миграций, столь решительных и непредсказуемых действий, как секс. Во многом именно гиперсексуальность человека создала многосложную моторику, синтезировавшую множество производных мотивов. 

Базовые мотивы в калейдоскопе их сочетаний могут создавать эффект резонанса (крайней решимости, вдохновения, маниакальной страсти), но способны и подавлять друг друга. Физиологически это объяснимо тем, что от пищи, питья, наркотиков и сексуального влечения активируются одни и те же нейроны мезолимбической допаминовой системы головного мозга, в которых сосредоточена «универсальная валюта» мотивации — удовольствие.[22] Поскольку центр удовольствий сочетает сигналы разных мотивов, их моторика допускает как взаимоусиление, так и замещение. В устойчивых узлах их сплетения синтезируются производные мотивы, усложняющие матрицу моторики. В матрице случаются опухоли, тромбы, засоры, которые вызывают деформацию культуры и ее «заболевания» (например, африканское женское обрезание или христианско европейский целибат). Подобные патологии наблюдаются в точках конфликтов базовых и производных мотивов, психомоторики и социомоторики. 

Выросшая из мотива стайно-стадности, социомоторика обеспечивает контроль над социальным пространством. Мотив стайностадности амбивалентен внутренне — в его двойственности сочетаются агрессия хищника и страх травоядного, воля к власти и адаптивная покорность. Социомоторика настроена на подчинение индивидуальных схем, для чего на их основе синтезирует замещающие мотивы-суррогаты. В переплетении психомоторики и социомоторики органические мотивы и их социальные двойники образуют синтетические мотивационные конструкты (культурные императивы) — свободы, творчества, богатства, порядка, священного служения (богу, царю, закону, родине, партии). 

Социомоторика обладает растущим потенциалом. Ежедневная мотивация человека связана с его социальной ролью, и для многих смысл каждого прожитого дня состоит в реализации общественной функции и сближении с социальной мечтой (имиджем, признанием). Эта повседневность образует общественный поток, охватывающий и захватывающий индивидуальные движения (действия). Социомоторика обеспечивает жизнь общественных «тел» посредством множащихся социальных, политических, правовых, идеологических технологий. 

Социомоторика породила целую индустрию коммуникаций, в том числе масс-медиа, настраивающих, направляющих и подавляющих индивидуальную психомоторику. Технологии «укрощения личности» становятся более утонченными и эффективными. Например, в понятии свободы заметно сокращается доля индивидуальности в пользу социальности, виртуозно камуфлируемой риторикой и символикой персональности («Я в социальной сети»). Еще недавно был популярен мотив уединения/одиночества (по крайней мере эпизодического или творческого), звучавший в высказываниях А. Камю «Уединение — роскошь богачей», Л. Стерна «В уединении разум обретает силу и учится опираться на себя» или Ф. Зальтена «Одинокий путник идет дальше других». Сегодня эти суждения вызывают сочувственную улыбку. Информационно-коммуникационная революция наплодила реально-виртуальных сетей и сообществ, породила моду коллекционирования «друзей» и «друзей друзей». Уже повзрослело поколение on-line, с компьютером перед глазами, мобильником в руке и наушниками на голове (поколение поющих сменяется поколением слушающих). Формируется новый эталон и мотив виртуально-социальной свободы, предусматривающий мягкое растворение личности в социальности — свободу от себя, вернее замещение себя социальным суррогатом. Примечательно, что эта «смерть субъекта» случилась в эпоху постмодерна, на волне борьбы с идеологемами и прочими метанарративами. Современный виртуальный социализм, заместивший устаревшие образцы «реального» социализма, с одной стороны, поддерживает древнейший стайно-стадный инстинкт-мотив, с другой — напоминает общины христиан и советский строй, с третьей — реализует западную модель глобализации. 

Впрочем, разговор о подавлении личности обществом не нов. Так было при всех тоталитарных политических и религиозных режимах. Во многом движение в истории мотивировано напряжением между свободой и необходимостью, волей и неволей. В этом поле переменного тока разворачивались завоевания, колонизации, революции, когда стайностадный коллективизм обнажал свое естество, а ему противостояли индивидуальный авантюризм, бунтарство, диссидентство, странничество, затворничество. Мотивы вскрываются и в других ситуациях пограничности и перехода границ, например в путешествиях, когда освобождение от привычных социальных уз ведет к самопознанию.[23] Антропология путешествий перспективна еще и потому, что именно путешественники в своих итинерариях и путевых заметках описывают состояние движения per se. В целом история мотивов в их устойчивости и изменчивости, историкоантропологических микро-и макросценариях представляет ключевой интерес для антропологии движения. 

Визуализация

Р. Бёрдвистелл в кинесике, как и А. Ломакс в кантометрии и хореометрии, не обошелся без кинематографа.[24] Киновзгляд он заимствовал у своей наставницы М. Мид, которая в 1930-е гг., вместе со своим мужем Г. Бейтсоном, начала фото-и киносъемки на Бали, ища адекватности в фиксации эмоций и оттенков поведения. В свою очередь Мид и Бейтсон вооружились камерами не без влияния их наставника Ф. Боаса, увлеченного в ту пору исследованиями ритма и танцев. Сам Боас использовал фотографию с 1894 г., но кинокамеру (вместе со звукозаписывающим устройством с восковым валиком) взял в руки лишь в 1930 г., накануне своего последнего полевого выезда к индейцам квакиютль (в сопровождении молодой советской исследовательницы Ю. П. Аверкиевой, помогавшей семидесятилетнему мэтру в изучении туземных танцев). 

Неизвестно, как Боас отнесся к снятому в 1920–1921 гг. среди эскимосов фильму Р. Флаэрти «Нанук с Севера». При своем повышенном интересе к эскимосам он не мог не заметить фильма Флаэрти и его феноменального успеха (вскоре после проката фильма появилось мороженое «эскимо», которое в Европе называлось «нанук»); кроме того, есть упоминание о визите к нему в 1914 г. Френсис Флаэрти, жены Роберта, с просьбой поддержать затею мужа.[25] И в дальнейшем пути антропологии и кино пересекались: свой второй фильм («Моана южных морей») Флаэрти снимал в 1925 г. на Самоа, где чуть позже проводила полевые исследования студентка Боаса М. Мид. Правда, в ту пору она, как и ее учитель, остерегалась «балаганности» кино и оберегала научность от художественности. Киноматериал, отснятый Боасом, Бейтсоном и Мид в 1930-е гг., долго оставался невостребованным. Боас даже сообщал, что кинопленку у него украли. Бейтсон и Мид отсняли 22 тыс. футов (6,5 км) кинопленки, но она, в отличие от публиковавшихся в книгах фотографий, пролежала полтора десятка лет, пока из нее были смонтированы фильмы «Балийская семья» (1951), «Транс и танец на Бали» (1952), «Первые дни жизни ребенка на Новой Гвинее» (1952), «Детское соперничество на Бали и Новой Гвинее» (1954) и др.[26] 

После этих первых неуверенных шагов навстречу друг другу антропология и кино нашли общий язык благодаря подвижничеству Ж. Руша, Дж. Маршалла, Р. Гарднера, Т. Эша, Н. Шаньона, а также экспериментам Р. Бёрдвистелла и А. Ломакса. Сегодня кино, вместе с телевидением и интернетом, стало основным каналом информации (а также удобным инструментом гуманитарных исследований). Видеоэкспансия — спутница информационной революции, и современная коммуникация немыслима без визуализации. Это относится и к науке, которая выходит за рамки фиксации фактов и ищет живого и движения.

«Визуализация сердца» считается экспертами главным направлением оптимизации методов кардиологии. Визуализация мотиваций, рисунка действий, карты миграций дает тот же эффект в области гуманитарных технологий. Визуальная культура стала сегодня актуальной долей общекультурного фонда, формируя в человеке новую матрицу мировосприятия, от экранной грамоты до стилизации под экран. Становление новой аудиовизуальной культуры само по себе вызывает к жизни адекватную антропологию. Нынешнее явление визуальности означает своего рода прозрение науки, обретение нового средства коммуникации — языка изображения, доведенного кинематографом за минувший век до общеупотребимости. 

Поскольку кино сущностно родственно антропологии, науке о человеке присталосвободно говорить на языке изображения. Киноантропология может открыть новые грани и ракурсы самопознания человека и гуманитарного исследования. Сходство антропологии и кино обнаруживается не только в методологии, но и в методике. Так называемое включенное наблюдение — их общий исследовательский метод. Ремесло антрополога и историка — монтаж фактов (текстов), подобный монтажу кадров в кинематографе. Законченность действия — канон съемки и монтажа в кино; то же самое — элементарная единица антропологии движения.

Аудиовизуальность представляется важнейшей сферой гуманитарных технологий, позволяющей не только адекватно транслировать и наглядно представлять факты и их интерпретации, но и на современном уровне включать полученные знания в научный оборот и информационный поток. Инновационные гуманитарные технологии включают, наряду с аудиовизуальными, виртуальные методы сбора данных, проведения публичных и экспертных дискуссий в масс-медиа, коммуникации и публикации посредством интернет-ресурсов. Гуманитарная наука нуждается в расширении исследовательского диапазона и обогащении своего языка, особенно сегодня, когда над ней навис вопрос об адекватности динамичным реалиям. 

В качестве пополняемого свода аудиовизуальных и текстовых данных антропологии движения можно представить виртуальный атлас движения, включающий научную матрицу движения, анимационные схемы биопсихомоторики (движения сигналов в человеке) и социомоторики (движения сигналов в обществе), видеопанораму мотивов и мотивационно-деятельностных схем в истории и современности, мэппинг и визуальные реконструкции освоения человеком планеты и различных ее экониш, энциклопедию номадизма, экспозицию планетарного многообразия телесного языка и проксемики, набор сценариев контроля над пространством (включая геополитику). 

Навигация 

Атлас движения останется бездыханным, если будет служить складом научных знаний. Оживить его способна функция навигации (и анимации), позволяющая интерактивно осваивать его пространство и ресурсы. Комплектование атласа и создание навигатора антропологии движения — забота науки, но аудитория пользователей не может ограничиваться цехом профессионалов. Атласнавигатор лишь в том случае даст гуманитарный эффект, если будет широкодоступен и полезен. Понятно, что у пытливого исследователя, веселой школьницы и заботливой бабушки могут быть разные запросы, и навигатор должен обладать достаточным репертуаром, чтобы удовлетворить потребности людей разных профессий, конфессий, возрастов, полов и культур. 

Связь научного оборота с человеческим оборотом достигается тем, что «долгий ящик» ученого подключается к «потребительской корзине» обывателя, причем без ущерба для фундаментальности, но с эффектом полезности. Прикладное значение антропологии движения как гуманитарной технологии состоит в ее способности активировать и структурировать мотивацию, стратегии контроля над социальным пространством, дипломатию и этику коммуникации в разных средах и обстоятельствах. Человек, владеющий этими гуманитарными технологиями, способен контролировать реальность, а не влачиться по ней. 

Попытки отделить знание от действия, укрыться от практики в схоластике обернулись сегодня кризисом гуманитарных, в том числе исторических, наук. Возвращение к технологиям неизбежно произойдет и уже происходит. Вопрос лишь в том, кто его инициирует — исследователи-гуманитарии или деятели религии и политики. Гуманитарной науке предоставлен выбор — смиренно лечь на музейную полку или пуститься в изнурительную гонку, от которой она давно отвыкла. Многие гуманитарии, преуспевая в фундаментальных изысканиях, нарочито и по-своему обоснованно дистанцируются от знания-в-действии. В этом случае знания, если не остаются достоянием узкого круга экспертов, интерпретируются и доставляются обществу средствами массовой информации. В антропологии решающая роль посредника — носителя и технолога информации — слишком очевидна, чтобы не обратить на нее особого внимания. Не замещая собой масс-медиа и иные информационные технологии, гуманитарная наука способна максимально полно готовить свой продукт для информационного поля (или рынка) и общественного спроса–потребления. В значительной степени она способна и формировать этот спрос. 

Синтез гуманитарных знаний и технологий свойствен творчеству ряда выдающихся исследователей прошлого века. Т. Хейердал своими геоантропологическими экспериментами создал новую ментальную модель власти над пространством (в СССР эхо этого эксперимента отозвалось на вкусах и интересах целого поколения — поклонников телепутешествий Ю. Сенкевича); К. Леви-Стросс открыл и популяризовал новый когнитивный алгоритм на основе интерпретации мифологии как кода мировоззрения и мироздания; Д. С. Лихачев предложил социально значимые концепции актуального фонда языка и экологии культуры. Все эти гуманитарные идеи, рожденные как персональные проекты, стали реалиями культуры. Симптоматично, что точки роста современной антропологии тоже генерируются не в ауре созерцательности, а в режиме проектности. Например, конструктивизм служит одновременно академической методологией и гуманитарной технологией, причем на уровне структурирования национальной идентичности и других значимых гуманитарно-технологических понятий и категорий (см. работы В. А. Тишкова).

 

Дорожная карта антропологии движения опирается на факторы активности — мотив, персону, проектное мышление, деятельностную схему. В этом ракурсе субъекты истории и антропологии предстают не исполнителями объективных законов и жертвами внешних обстоятельств, а мотивированными персонами. Антропология движения как методология ориентирована на генерирование историко-антропологического знания о мотивах действия, о соотношении персональной деятельности и социальных эффектов, о потенциале человека в природном и социальном пространстве. В качестве технологии эта методология оборачивается установкой: человек, осознанно корректирующий свою мотивационно-деятельностную схему, обладает усиленным проектным потенциалом. С этим связаны качества идентичности, достоинства и другие характеристики человека-деятеля, ради которого и разрабатывается антропология движения.

Схема исследования движения

Феноменология: природа движения - освоение ойкумены - энциклопедия номадизма - история колонизации - антропология революции 

Моторика: биомоторика - психомоторика - социомоторика

Мотивационизм: матрица мотивов - алгоритм мотив–решение–действие - мотивационно-деятельностная схема - проектное мышление 

Визуализация: киноэнциклопедия движения - картография путей и коммуникаций - анимация схем и сценариев движения 

Навигация: виртуальный атлас движения, персонализация репертуара, режиссура интерактивности 

Ссылки:

[1] Головнёв А. В. Антропология движения (древности Северной Евразии). Екатеринбург, 2009; Тишков В. А. Движение как феномен истории и культуры // Вестник РАН. 2010. Т. 80, №10. С. 947–950; Вахтин Н. Б. Взгляд с горы. Рецензия на книгу: Головнёв А. В. Антропология движения (древности Северной Евразии) // Антропологический форум. 2010. №12. С. 423–439.

[2]Головнёв А. В. Антропология движения: историческая методология и гуманитарная технология // Вестник РАН. 2011. Т. 81. № 8. С. 700–706.

[3] IX Конгресс этнографов и антропологов России. Тез. докл. Петрозаводск, 2011. С. 104–111.

[4] См. также: Чарушин В. Н., Чупахин О. Н. Новые методологии органического синтеза // Вестник РАН, 2007. Т. 77, № 5. С. 406.

[5] Том Р. Структурная устойчивость и морфогенез. М., 2002.

[6] Блок М. Апология истории или ремесло историка. М., 1986. С. 110.

[7] Simon H. Administrative Behavior: A Study of Decision-Making Process in Administrative Organizations. 4th edition. N.-Y., 1997.

[8] См.: Clifford J. Routes: Travel and Translation in the Late Twentieth Century. Cambridge, MA, 1997; Стори Дж. Память о себе: «истоки» и «пути» идентичности // Урал. ист. вест. 2011. № 2 (31). С. 34–39.

[9] См., например: Leed E. J. The Mind of the Traveler: From Gilgamesh to Global Tourism. N.-Y., 1991.

[10] См.: Бернштейн Н. А. Очерки о физиологии движений и физиологии активности. М., 1966.

[11] Bramble D. M., Lieberman D. E. Endurance Running and the Evolution of Homo // Nature. 2004. №432. P. 345–352.

[12] The Incredible Human Journey, BBC, 2009.

[13] Hall E. T. The Silent Language. N.-Y., 1959.

[14] Birdwhistell R. Kinesics and Context: Essay on Body Motion Communication. Philadelphia, 1970. P. 81, 86, 87.

[15] См., например: Kendon A. Gesture and Speech: How They Interact // Nonverbal Interaction. Beverly Hills, 1983. P. 13–43.

[16] Folk Song Style and Culture. Washington, DC, 1968.

[17] Lomax A. Cantometrics: an approach to the anthropology of music. Berkeley, 1976. P. 14,15.

[18] Сеченов И. М. Рефлексы головного мозга. М., 1961. С. 3–6. Книга, изданная в 1863 г., первоначально называлась «Попытка свести способ происхождения психических явлений на физиологические основы».

[19] См.: Сирина А. А. Проблемы типологии и преемственности этнических культур эвенков и эвенов (конец XIX — начало XXI вв.): дисс. докт. ист. наук. М., 2011.

[20] Сеченов И. М. Избранные произведения. М., 1953. С. 146.

[21] См.: Маслоу А. Г. Мотивация и личность. СПб., 1999; Ильин Е. П. Мотивация и мотивы. СПб., 2000; Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность. М., 2005.

[22] См.: Atkinson R. L., Atkinson R. C., Smith E. E., Bem D. J., Nolen-Hoeksema S. Hilgard’s Introduction to Psychology. History, Theory, Research, and Applications. 13th ed. Orlando, Florida, 2000. Ch. 5.

[23] См.: Leed E. J. Op. cit. P. 9–12.

[24] См.: Р. Бёрдвистелл «Микрокультурные инциденты в десяти зоопарках» (1970), А. Ломакс «Танец в истории человека» (1974), «Игра ладони» (1977), «Стиль шага» (1977), «Долгий путь» (1984).

[25] Ruby J. Franz Boas and Early Camera Study of Behavior // Kinesics Report 3. 1980. P. 7, 8.

[26] Jacknis I. Margaret Mead and Gregory Bateson in Bali: Their Use of Photography and Film // Cultural Anthropology. 1988. Vol. 3, № 2. Р. 160–177.