ИЗБРАННИКИ ДУХОВ

Мир духов открыт каждому человеку по-своему: шаманы обитают в нем при жизни и после смерти (их захоронения нередко совершаются на святилищах), обычные люди проникают в него через ритуалы или сцены исполнения мифов. Могущество шамана соотносится с пространством доступных ему (или ей) духовных сфер: нгачекы тадебя (детский шаман, нарекающий новорожденного именем) вхож в сферы небесных людей-душ нув-хасово и богини Я-Мюня (Земли-Лоно); мал’юдэрта (сновидящий) путешествует среди земных духов-посредников хэхэ; самбана (провожающий души покойных) и янангы (камлающий «к земле») общаются с духами Преисподней Нга и его многочисленной свитой), мирами подземных людей (сихиртя) и усопших душ (хальмер); шаман сэвндана (камлающий «к небу») призывает духов всех сфер мироздания, прежде всего Верхнего мира.

Боги, откликающиеся на зов шамана, называют его самого Ева (Сирота) в значении «отстраненный от мира людей». То же или подобное имя (например, Сала – «Глупый», «Дурак») носят герои многих сказаний, в конце своего пути превращающиеся в богов. Как правило, герой Ева в начале повествования выглядит потерявшимся среди людей, затем в поисках родной земли он одолевает всех врагов и становится владыкой всего мира.

Редкие люди становились шаманами по собственной воле. Обычно шаманский дар передавался по наследству от отца к сыну или от деда к внуку. Избранник духов с младенчества отмечался особыми знаками – рождался в рубашке или шапке, завитками волос на затылке или необычно осмысленным взглядом. В дальнейшем ему суждено было сторониться ребячьих игр, а затем пережить мучительную душевную болезнь, граничащую с безумием. Став взрослым и даже стариком, шаман не обретал покоя. От него всегда ждали чудес, и он их совершал, подвергая себя истязаниям, достигая предела психического напряжения в каждом акте священнодействия. Шаманская доля считалась тяжким бременем, хотя и приносила прижизненную, а иногда и посмертную славу.

Тот, кто из любопытства или тщеславия все же хотел испытать себя в роли шамана, по хантыйской традиции должен был вкусить мухоморного зелья, по ненецкой – проспать ночь на святилище, по селькупской – убить кукушку и разрезать ее на мелкие кусочки, эти кусочки зажарить на костре и развесить на дереве, лечь под это дерево и уснуть. Тот, кто перенесет испытание, станет шаманом, а кто нет – «долго бежать будет» (сойдет с ума).

Шаман видит мир по-своему, сложнее, чем обычный человек. С позиции воина, мир состоит из двух начал – своего и чужого, союзного и враждебного, белого и черного. С точки зрения обывателя, жизнь строится на троичности – свойстве пары (например, супружеской) порождать третье, сочетании в природе триады земля-вода-небо, ощущении срединности человека между верхом и низом, передом и задом, прошлым и будущим. Шаманская картина мира семерична. Единичность, двойственность и троичность переплетаются в ней как в калейдоскопе: то она представляется парой противостоящих триад, объединенных или разграниченных срединным звеном, то семью слоями единичностей, то тремя парами противоположностей, расположенных вокруг «гвоздя» – центра. Семеричный мир подвижен и изменчив – покой в нем легко сменяется войной, а война разрешается счастливой свадьбой. В нем нет границ между жизнью и смертью, между божественным и обыденным. В нем иной счет расстояниям и времени: шаман способен проникнуть в помыслы дальних и ближних соседей, посетить жилища небесных или земных духов, отыскать в Нижнем мире души давно или недавно умерших людей.

В ненецкой традиции нет ничего, что было бы лишено лица или имени. Не составляют исключения и мысли о вечном. Если по пути в Преисподнюю одному шаману приходится пересекать огненную реку, то другому – идти по ледяной дороге. Линию крови из оленьего сердца, проводимую после погребения между покойником и его живой родней, можно воспринять как «реку крови», символически разделяющую Земной и Нижний миры. Если для старухи образ Нга (хозяин Нижнего мира) – это вереница прожитых бед и подкрадывающаяся болезнь, то для маленькой девочки это «ух какая страшная, волосатая, когтистая, крадущая детишек Парнэ», да еще комары, которых почему-то лучше не бить. У каждого ненца есть свой Нга. Его многоликость: злобность или справедливость, величие или червеобразность – не вечное состояние, а возможные воплощения, вызываемые прежде всего самими человеком. Одному удается вскормить Нга до размеров вселенского чудовища, другому – только слышать о том, как это случается, и лишь с годами ощущать, что все чаще во сне пытается залететь к нему в рот тот самый неизбежный «нга».

Шаманы, выстраивающие столь яркие композиции духовного пространства, столь же смело их перестраивают. Шаман может обратиться к Нуму (хозяин Верхнего мира) с просьбой заставить Нга забрать болезнь, и тогда посланный Нумом ветер сдувает с больного следы прикосновения Нга; если же шаман узнает от духов (по наблюдениям за конвульсиями жертвенного оленя), что болезнь послана самим Нумом, он отказывается от дальнейшего камлания.

В ненецкой мифологии мир выглядит так, будто его сотворение еще не завершено, вернее, но всякий раз пересотворяется заново. Ненецкие боги не знают покоя в своих внебытийных сферах, в каждом мифе место того или иного божества занимает новый герой или божество воплощается в новом обличье для совершения новых подвигов. Ненецкие небеса грохочут боями, чумы богов подвергаются бесконечным нашествиям людей, а чумы людей – пришествиям духов. Создается впечатление, что Небо не может и не должно успокоиться, как не может остановиться кочевой аргиш оленевода.